Газета «Новости медицины и фармации» 7(320) 2010

Всем хотелось быть «русскими». Потому что русские всегда побеждают. И прежде чем начиналось нешуточное сражение, шли долгие выяснения, чей отряд будет «русскими». Решительно никто не хотел добровольно становиться «немцами». Поскольку вопрос был принципиальным, доводилось потолкаться за звание «русских» еще до начала великой битвы: провести разведку боем и подорвать моральный дух противника. Было нечестно, если они (пацаны с другой улицы) вчера были «русскими» и сегодня орали во всю глотку, доказывая эту свою принадлежность. Требовалось доказательство поубедительнее. Вот, например, у «наших» было больше русских автоматов. Все знают, что у русских автоматы с дисками, а у немцев к стволу снизу прикреплена прямая палка. Другое дело диск. Из консервной банки, прибитой гвоздиком. А консервную банку еще попробуй найди! Ни на одной свалке не найдешь. Она всем нужна. Родители в нее наливали масло и опускали скрученный бинтик или ватку — фитилек. Свет только «тянули», и по вечерам, кроме этого фитилька, смотреть было не на что. Матери в баночки собирали пуговицы, катушки с нитками, наперстки, клеенчатый метр, бусинки. Отцы складывали в них гвоздики, гаечки, болтики, шайбочки, кусочки мела, бечевки, крючки, грузила, суровую нитку… Но отцы нас понимали и какую-никакую баночку отдавали.

В общем, так и не выяснив, кто есть кто, начинались наступления и засады, круговые обороны и прорывы с флангов. Все были «русскими» и убивали «немцев» по сто раз. А они снова и снова стреляли в «наших». И «наши» падали раненными смертельно. Но они были «нашими», а значит — героями. Значит, и смертельно раненные, они продолжали драться и поражать «врагов-немцев» сплошным огнем из неисчерпаемых на патроны автоматов и забрасывать наступающие цепи «неприятеля» гранатами. Были каски, ремни, пилотки. Тот, у кого была кобура или полевая сумка командира, и был командир. Даже отдельные пряжки от портупеи все равно считались полноценным обмундированием «офицера». 

***

Но доводилось видеть и настоящее оружие. Старшие пацаны хвастались. Об этом каким-то образом тут же узнавали взрослые. Отбирали, наказывали, пугали, умоляли. Но как только прибавлялся год и наступало лето, все новых пацанов тянуло на передовую, которая находилась прямо за нашим поселком. Там были настоящие окопы, блиндажи. Сколько ни разминировали эту огромную территорию, но железа в ней было все еще много. И мы чем придется ковыряли эти шрамы земли. Насыпали из многочисленных патронов горкой порох. Выковыривали из мин тротил. Под предлогом, что пойдем глушить рыбу. Но мины рвались иногда раньше. И матери снова страшно кричали и проклинали войну...

После нескольких несчастных случаев на школьном дворе выстроилась линейка. Каково же было мое удивление, когда я увидел отца. Он толково и серьезно рассказывал всем о типах снарядов и мин, которые еще могут быть не обезврежены в наших краях. Что эта работа все еще продолжается и что опасность рядом. Наставлял, что при обнаружении следует сразу же рассказать взрослым. Вот так. По поручению военкомата и милиции.

Вообще-то у меня были серьезные основания опасаться отцовского визита в школу. Дело в том, что накануне директор школы отобрал у меня почти новенький настоящий немецкий длинный кортик в ножнах. На ножнах еще была какая-то надпись и крест. Угораздило же меня притащить его в школу. Я сильно по этому поводу сокрушался. Вроде бы я был и не прав. Но директор был гад — такой кортик отобрал! Визит отца все расставил на свои места. Директор становился директором, а я вроде как долг выполнил — сдал трофей своим. Два этих события подняли мой авторитет среди сверстников невообразимо. Жаль, ненадолго. 

***

Но главное было в другом. Никогда раньше отец не рассказывал про войну. Да и позже тоже. Вообще наши отцы мало походили на победителей. На вопросы: где служили, да кем, да как, трудно было дождаться не то что рассказа, а ясного, вразумительного ответа. Что-то было там, за той чертой такое, что не желательно нам было знать. Не обязательно. То ли берегли нас, то ли думали, что больше такое не повторится. А значит — и незачем.

Нет. Иногда они говорили. Но крепко поддав. И тогда между собой произносили: «А Толбухин?», «А Рыбалко?», «А Рокоссовский?»… Но со стороны наблюдающему или слушающему понять было невозможно, что стоит за этими загадочными и многозначительными словами. А бывало, отец и трезвый во сне испуганно кричал про танки. Просил кого-то по имени стрелять, а другого — то ли кинуть, то ли подать гранату. Было страшно. Мы с матерью расталкивали его и убеждали, что никакой войны нет. А он мотал головой, руками и все не мог вернуться в реальность. Спрашивал растерянно, как мы здесь оказались, и все озирался. Сколько же лет война выходила из него? 

***

Мы находимся под впечатлением тех легендарных кинолент, которые показали нам триумфальное возвращение победителей с той Великой войны. Но разве можно было отснять (никакой бы пленки не хватило!), как растянулось для большинства военных время окончания службы? Страна не в состоянии была принять назад всех сразу. Да миллионам и некуда было возвращаться. Дороги домой были такими же извилистыми, долгими и трудными, как и фронтовые. Дослуживали. Восстанавливали. Такие, как мой отец, — разминировали. Часто оставались там, где оканчивали службу. Мой остался в Донбассе, кажется, в пятидесятом.

К выражению «восстановление Донбасса» следует отнестись критически. Оно справедливо лишь отчасти. Штреки, лавы, клети и подъемники — все это надо было восстанавливать. Но Донбасс еще и решительно развивался. Огромной стране нужен был уголь. Строилось много новых шахт, разрабатывались новые участки и пласты. Но вокруг было только поле. Те, кто всю войну рыл окопы, снова рыли землю. Для начала мирной жизни нужна была хотя бы землянка.

Многие приехали в Донбасс за длинным рублем. Слабых Донбасс не принял. Государство понимало, что восстановить хозяйство этого региона не только крайне необходимо, но и чрезвычайно трудно. Поэтому платили больше, чем другим. Труд на шахте был адов. Те, кто обвиняют шахтеров в пьянстве, вряд ли когда-нибудь видели лица шахтеров, поднимающихся на-гора. На чернее, чем у негра, лицах с ослепительными на их фоне зубами не очень-то видно было их выражение. Но тот, для кого шахтерская среда была родной, хорошо улавливал в движениях невероятную усталость и постоянное напряжение, стресс. Отец, придя домой, падал на пол и отключался часа на два. Затем поднимался и шел таскать воду, поливать, копать, строить до самой ночи. А в четыре поднимался и снова шел за семь километров на шахту. Каждый день. Зимой и летом. Исключением был только День шахтера. Только в этот день надевались новые костюмы, а на них появлялись ордена и медали. Даже не в День Победы, а именно в профессиональный праздник. Не бахвальства ради, а наперекор трудной доле, которая сопутствует всю жизнь, и как-то надо достойно отвечать на ее вызовы. Возможно, это тоже немало характеризует наших людей. 

***

Какими красивыми были эти вчерашние военные, а сегодня шахтеры. Немногословные. Могучие. Война воспитала в них и выработала такие качества, которые плохо прививаются мирной жизнью. Они не говорили высокопарных слов о дружбе или коллективизме. Но те союзы и связи, которые между ними образовывались, возникали быстро, легко, и не было впоследствии силы, которая могла бы их разрушить. Как напряженно работали они, возводя дом товарищу по труду. Как бригадой толкли толоку другому или копали огород третьему. А потом несли на общий стол последние картофелины, помидор, огурец. Ничего, войну пережили, а это… Взаимовыручка, сопричастность, соучастие (и что там еще аналогичное есть в словарях?) были естественной нормой поведения. Война заполнила их сознание простыми правилами: одному выжить и спастись невозможно; выжить можно только в группе, в коллективе; залог спасения — сохранение жизни другому. Они вообще как-то даже не на уровне сознания, а рефлекторно все время были сосредоточены на сохранении жизни. Помню, один малый за высокой травой не заметил края земли и полетел с обрыва в воду. Он еще не коснулся поверхности, а уже следом за ним летели вниз головой несколько взрослых мужиков в праздничных костюмах. С орденами, между прочим. Или такое всплывает в памяти. Для мальчишек помыться в бане с шахтерами — целое событие. Да и негде просто было больше помыться. Так что характерно: сколько силуэтов этих великанов ни вынырнет из пара, столько раз ты и будешь жестко, но заботливо вымыт хозяйственным мылом и мочалкой. За один заход в душевую вымытым оказываешься разными дядьками раз 12–15. Кто заметил, тот поймал и вымыл.

С детьми и женщинами эти суровые дядьки были сентиментальными. Военные годы сделали общение с ними не просто острым. Потребность в детских голосах, видимо, была на уровне патологии. Помню, один из тех, кто решил обустроиться в Донбассе, перегородил улицу всякой всячиной. Пройти можно было только через его двор. Двор, конечно, — громко сказано. Только возводилась какая-то строюшка. Семью еще некуда было забрать. А тоска по жене и детям, видать, подступила невыносимая. Дядька не выдержал и залил тоску-печаль то ли бражкой, то ли самогоном прямо во дворе, соорудив на земле что-то наподобие чана со змеевиком. Но делил тоску со всеми прохожими. Нас с мамой не отпускал долго. Все просил меня рассказывать, что хочу, и при этом плакал. А я не мог никак понять, почему.

***

В последние годы нам настойчиво навязывают мнение, что прошлое — это время тирании, какого-то диктата. Чушь!

Напротив, сейчас руководителям страны не грех поучиться у тогдашних руководителей и гуманизму, и элементарной жалости к своим гражданам. У меня в сохранившейся родительской пластмассовой шкатулке с медведями на крышке долго хранились разные квитанции на стройматериалы, которые выписывал отец на шахте. Понятно, что строительных супермаркетов не было. Лес, рубероид и прочее можно было выписать только на своем предприятии. Наверное, все это оформлялось с точки зрения сегодняшнего дня с нарушениями и, может быть, в ущерб производству. Поражала и стоимость материалов: один рубль за куб, десять копеек за погонный метр… Но на многое закрывали глаза. Терпелось. Понималось. Как иначе люди после такой опустошительной войны поднимутся с колен? Сейчас тоже трудно. Но государство решает свои проблемы просто: повышает тарифы, увеличивает и количество, и размер штрафов. А кто помнит хоть какой-нибудь штраф в те годы? Кто мог позволить себе оскорбить фронтовика-освободителя штрафом? 

***

Жили просто. И все время с памятью о войне. Она незримо была рядом, во многих деталях. Вот мама готовит к празднику хворост. Событие. Насмотреться невозможно на это священнодействие. Как раскатывает она тесто, как режет его специальным граненым колесиком на палочке. Это колесико из медали. Отец вынул их из коробки. Долго смотрел на одну из них. Несколько раз повертел в руке. А потом решительно направился в сарай. Там отрезал ушко, просверлил посреди дырочку, по контуру треугольным напильником сделал насечки. Нашел вишневую палочку и скрепил все. Сколько помню себя и мамин хрустящий промасленный хворост с резными краями, столько вспоминаю и эту желтую кругляшку на вишневой палочке с надписью «За Бухарест». Во всех известных мне семьях резали хворост медалями.

Или вот алюминиевые кружка и фляга с выбитыми начальными буквами фамилии, имени и отчества моего отца. С фронта. Мама как-то рассказала, что когда они поженились с отцом, у них были только эти фронтовые кружка, фляга, ложка, миска. Один табурет. Ели по очереди. Ложку она, ложку он. Но и позже, когда в доме уже была разнообразная посуда, отцова кружка и фляга были культовыми вещами. Какая вкусная вода была из этой кружки! Никогда не забыть мне этого вкуса.

Даже когда шахтер уже мог позволить себе любые туфли и ботинки, солдатские кирзовые сапоги по-прежнему тщательно ремонтировались. Уже израненная, вся в пробоинах подметка не могла принять очередной каблук, но и тогда сапоги чистились и ставились на почетное место. Мать могла пустить на тряпки любую ветхую одежду. Но гимнастерке и галифе эта участь не грозила никогда. Все что угодно, но не тряпка.

А солдатские ремни?! Их донашивали дети. А когда еще через десяток лет они приобретали потрепанный вид, то их донашивали собаки во дворах. Но были кожаные ремни, которые использовались для подточки опасных бритв. Как же величественно и грациозно отцы точили о них бритвы, пока их щетины укрывались густой горячей мыльной пеной! Эти ремни висели и в парикмахерских. Кстати, парикмахерами работали инвалиды (хромые). Из-под брючины, как правило, выглядывал деревянный протез. В углу стояли костыли. Но задумался я об этом позже. Какую работу мог еще выполнять вчерашний боец, потерявший на фронте ногу? Скажем прямо, стрижка наших голов была не их призванием. С этим были проблемы. Бескомпромиссный, армейский стиль быстро вошел в противоречие с модой молодежи. Но ничего, как-то соседствовали. Инвалидами были медбратья, сторожа, почтальоны, конюхи... И все, несмотря на увечья, продолжали тру­диться. 

***

Из всех воевавших, которых я знал, уже не видно никого.

***

…В начале мая в православных церквах звучат специальные молитвы. Батюшки молят о прощении грехов тем, кто ушел, кто уже не может попросить за себя. Боже милосердный, прости им все... Прости любое их прегрешение... Отпусти им... Освободи от той проклятой войны... Пусть успокоятся их истерзанные души... Пусть забудут...

А может, мы живем без войны потому, что они там ее помнят и по-прежнему считают: детям-то зачем?..

 Павел ПОТРЕМБА, г. Алчевск