Газета «Новости медицины и фармации» 19(342) 2010

Продолжение. Начало в № 16 (336), 2010

Так, читая Афанасия Фета, замечаем, что поэт часто упоминает о «томительном дыхании»:

Не жизни жаль
с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идет, и плачет, уходя.

Или:

Мне не спалось. Томителен и жгуч
Был темный воздух,
словно в устьях печки...
(Из поэмы «Сон»)

Читая далее стихи Фета, мы замечаем, как с возрастом чаще и драматичнее он пишет об этом «симптоме». Явно тяжесть болезни нарастала. Становится также ясно, что встречавшиеся в ранних стихах слова о «томительном дыхании» не случайны и не являются лишь поэтическим приемом.

Так чем же болел Афанасий Афанасьевич Фет? В воспоминаниях друзей, в переписке упоминаются два «диагноза» — одышка и бронхит. Более точного, как мы бы теперь сказали, клинического, диагноза никто не указывает. Однако если обратиться к описанию признаков болезни, содержащемуся в письмах и воспоминаниях современников, кажется, можно ближе подойти к более детальной характеристике заболевания, которым страдал поэт. И.П. Борисов, друг и родственник Фета, пишет в феврале 1865 г. (поэту 45 лет): «Фет со свистами в груди и кашлями во всю ночь не давал мне заснуть».

В мемуарной литературе имеются еще более яркие описания. Известно, что А.А. Фет был очень дружен с семьей Л.Н. Толстого. Софья Андреевна Толстая пишет мужу в октябре 1892 г.: «Он не может почти говорить, дышит ужасно тяжело, кашляет, задыхается, стонет... Скажет тихо, почти шепотом, слово, другое и замолчит, передышит, опять скажет. И при этом лицо опухшее».

Это настолько яркие описания клинических симптомов болезни, что диагноз становится вполне очевидным — бронхиальная астма. Характерно не только это «ужасное со свистом дыхание», но и тихая, почти шепотная речь. Известно, что при бронхиальной астме мощность выдоха резко падает, и поэтому больные говорят во время приступа тихо, почти шепотом.

По-видимому, в последние годы жизни поэта приступы болезни были все более тяжелыми и затяжными. Близкие Фета, вероятно, были привычны к его затяжным тяжелым «одышкам». Иначе как объяснить тот факт, что Фету удалось в свой предсмертный час отослать свою жену за покупками, а самому остаться одному. Вот как С.А. Толстая в своем письме к Н.Н. Страхову описывает смерть поэта: «Она (жена Фета) уехала. Он стал метаться, что воздуха мало, пошел в кабинет, оттуда — обратно в столовую, сел на стул, опустил голову и скончался». Афанасий Афанасьевич Фет умер в приступе бронхиальной астмы.

Великий русский поэт А.С. Пушкин не любил болеть и не особенно жаловал медиков. На протяжении своей короткой жизни поэт болел считанное число раз: простудными заболеваниями в детстве, горячкой, о которой речь пойдет ниже, и еще «аневризмом» (и во времена Пушкина расширение артерий называли аневризмой, но в своих письмах поэт употребляет термин в мужском роде), о котором многие из писавших о Пушкине медиков упоминают вскользь или не упоминают вовсе. Более того, некоторые пушкинисты считают, что поэт выдумал себе этот «аневризм», чтобы вызвать снисхождение царя и досрочно прекратить ссылку в Михайловское, куда Александр I отправил его летом 1824 г.

Между тем болезнь сосудов у Пушкина действительно существовала. Более того, по версии некоторых пушкинистов, это заболевание могло быть причиной «гнилой горячки», едва не погубившей поэта весной 1817 г., и одним из звеньев патогенеза токсического шока, от которого Пушкин погиб в 1837 г. В июле 1826 г. псковский губернатор барон фон Адеркас пригласил отбывающего ссылку Пушкина для врачебного освидетельствования в Псков. Вот текст заключения: «По предложению Его Превосходительства господина псковского гражданского губернатора и кавалера... свидетельствован был во Псковской врачебной управе... Александр Сергеев сын Пушкин. При сем оказалось, что он имеет на нижних конечностях, а в особенности на правой голени, повсеместное расширение кровевозвратных жил (Varicositas toties cruris dextri), от чего... Пушкин затруднен в движениях вообще... Инспектор врачебной управы В. Всеволодов».

Пушкин страдал варикозным расширением вен, которое в начале XIX века определяли как «опухоль от местного расширения кровевозвратной жилы». Если опухоль имела вид узла, то ее называли вариксом. При многочисленности узлов и наличии их сплетений болезнь называли варикозитасом, что и было у Пушкина.

Судя по его активному образу жизни, болезнь Пушкину особо не докучала. Вместе с тем известно, что он жаловался матери и брату. Один из псковских врачей, осматривавший Пушкина в октябре 1825 г., рекомендовал ему воздерживаться от ходьбы, езды верхом и резких движений. Врачи отмечали, что больной затруднен в движении вообще. Все это наводит на мысль о том, что данная патология у Пушкина протекала с осложнениями, каковым и является тромбофлебит.

Хорошо известно, что с конца 1817 по 1820 г. поэт страдал «гнилой горячкой». Взгляды на ее природу расходятся. Некоторые считают, что Пушкин болел малярией или тифом, что доказывают пароксизмальным течением болезни, ее склонностью к рецидивам и эффектом от лечения хиной. Однако, учитывая определение «гнилая», возможна и другая версия. Как было предположено выше, варикозитаз у Пушкина, вероятно, осложнился воспалением. А воспаление вен, как писал И. Буш, «весьма далеко распространяется, может достигать легких, сердца, печени, мозга и, заражая их, очень часто заканчивается смертью». В этом описании нетрудно распознать клинику септикопиемии, одним из основных симптомов которой является «гнилая лихорадка» (Т. Бильрот, 1883).

Но вслед за этой гипотезой возникает еще одна. 29 января 1837 г. поэта не стало. Есть разные мнения о причине его скоропостижной смерти спустя двое суток после ранения из крупнокалиберного пистолета в правую подвздошную область. Н. Бурденко, С. Юдин и некоторые другие хирурги считали, что смерть Пушкина наступила от перитонита. К такому же выводу пришла пушкинская комиссия АН СССР в 1937 г.
Но прислушаемся к мнению В. Даля — лечащего врача поэта и очевидца его смерти. Есть основания полагать, что он помогал при аутопсии, которую производил И. Спасский. К сожалению, ни официального протокола вскрытия, ни какой-либо записки доктора Спасского, ни отчета Арендта, который тот, как лейб-медик, наверняка подготовил царю, не было обнаружено. И единственное дошедшее до нас документальное свидетельство об этом деянии принадлежит именно Далю. Вот выдержки из него: «По вскрытии... кишки оказались... воспаленными... В брюшной полости... не менее фунта черной, запекшейся крови, вероятно, из перебитой бедренной вены... Относительно причины смерти надобно заметить, что воспаление кишок не достигло еще высшей степени... Вероятно, кроме воспаления кишок существовало воспалительное поражение вен, начиная от перебитой бедренной...» Опуская подробности повреждения костей и мягких тканей, отметим главное, о чем писал В. Даль: «Пушкин умер, вероятно, от воспаления больших вен в соединении с воспалением кишок». Подчеркнем, что это было написано в 1860 г.

Говоря современным языком, смерть поэта наступила от острой сердечной недостаточности вследствие токсического шока. Но что стало его причиной, если, как считал В. Даль, перитонит «не достиг еще высшей степени»? Скорее всего, развившаяся в месте повреждения инфекция привела к септицемии и септическому шоку, частым осложнением которого, в свою очередь, является тромбофлебит. Если бы «дремавшее» до поры до времени заболевание вдруг вспыхнуло, то именно это могло замкнуть порочный круг сепсиса и привести к печальному финалу.
Таким образом, не мог ли сыграть с Пушкиным свою последнюю шутку его пресловутый «аневризм», которым он заболел в 1814–1815 гг., который мог быть причиной «гнилой горячки» в 1817–1820 гг. и который, осложнившись пилефлебитом (?) в 1837 г., возможно, ускорил его безвременную кончину? Конечно, это всего лишь предположения. Но они направляют нас на поиски и изучение других свидетельств о жизни нашего гениального соотечественника, каждое из которых бесценно для истории и для культуры.

4 марта 1852 г. умер Николай Васильевич Гоголь. Обстоятельства смерти великого писателя обросли массой домыслов и слухов. Но и жизнь великого литератора была полна загадок, на которые и сегодня не найти однозначного ответа.

Многие видят загадку Гоголя в изменении характера творчества, образа жизни и смене интересов писателя, в то время как никакой загадки здесь нет. Психическое расстройство, наличие которого почти никто не подвергает сомнению (дискуссия идет лишь о нозологической принадлежности психопатологии), объясняет то изменение качества жизни и смену его приоритетов, которые ознаменовали закатные годы Гоголя.

Гораздо более важен и интересен ответ на вопрос, почему ничем не примечательный лицеист из провинциального Нежина, не слишком опрятный, не очень старательный (по воспоминаниям его соучеников), сын психически нездоровых родителей, вдруг начал писать столь замечательную прозу, что его имя уверенно встало в русской литературе рядом с солнечным именем Пушкина? Почему история русской прозы и ее дальнейшее развитие прошло под фразой: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели»?

Появляется смутное ощущение того, что так называемая психическая болезнь как набор клинических симптомов — лишь заключительная фаза некоего процесса, начинающегося значительно раньше и иногда осеняющего светлым крылом жизнь своего избранника. Тогда провинциал покоряет читающую Россию; высококвалифицированный юрист становится художником, определяющим развитие живописи в XX веке, отцом абстракционизма (В. Кандинский); священник пишет романы о волшебных странствиях (Дж. Свифт)... И только потом (и далеко не у всех) черное крыло сменяет светлое и человек, бывший творцом, пророком, поэтом, мудрецом, падает в сумрак болезни. Не является ли психическое расстройство великого человека диалектической «расплатой» за прежнее озарение? Это не пустая риторика. Параллелизм сосуществования гениальности и без­умия замечен (и даже подтвержден статистически) уже давно. Книга Ч. Ломброзо, написанная еще в последней трети XIX века, называется «Гениальность и помешательство».

В связи с этим возникает и другой вопрос: не является ли сама болезнь формой творчества — творчества жизни, иного бытия (ведь и литература, и музыка, и живопись, да и наука — инобытие, виртуальное существование в другой жизни, где действуют другие законы и правила)?

Надо ли лечить таких пациентов? Великий норвежский художник Э. Мунк, утративший неповторимую манеру живописи после лечения у психиатра, сказал о своей болезни: «Я не могу отвергнуть свою болезнь, так как мое искусство многим ей обязано». Все ли мы знаем о нашем мире, чтобы брать на себя ответственность за решение вопроса об изъятии человека из его персонального мира?

Известный славянофил Ю. Самарин писал: «Я глубоко убежден, что Гоголь умер от того, что он сознавал про себя, насколько его второй том ниже первого». То был уход, а не самоубийство, уход сознательный и бесповоротный.

Жить и не писать, а писать так, как раньше, он уже не мог, значило для Гоголя при жизни стать мертвецом...

Современные поэты и прозаики также уделяют внимание медицинской тематике. В потоке воспоминаний, хлынувших на газетные и журнальные страницы после смерти Владимира Высоцкого, практически не был слышен голос врачей. Может, они хранили врачебную тайну, а может, помнили о словах Пушкина: «Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением». А врачам было и есть что рассказать: Высоцкому часто приходилось обращаться к их помощи. В Московском НИИ скорой помощи им. Н.В. Склифосовского ему как-то раз спасли жизнь после сильнейшего горлового кровотечения, да и потом неоднократно привозили туда в тяжелейшем состоянии, и врачи каждый раз «вытаскивали» его. Весной 1980 года Владимиру Высоцкому одному из первых в бывшем СССР сделали гемосорбцию, но все попытки преодолеть его пристрастие к алкоголю и наркотикам оказались тщетными. Всей своей жизнью он подтверждал слова: «Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души».

Стихотворение «История болезни», отрывки из которого приведены ниже, было написано Высоцким под впечатлением пребывания в «склифе» и общения с врачами. Стихотворение пронизано желчной иронией, за которой проглядывает боль страдающего человека. И сквозь маску агрессии по отношению к лечащим врачам проступает глубокая признательность к ним же за спасение жизни.

История болезни

Часть II. Никакой ошибки

На стене висели в рамках
бородатые мужчины.
Все в очечках на цепочках,
по-народному — в пенсне.
Все они открыли что-то,
все придумали вакцины,
Так что если я не умер —
это все по их вине.

Доктор молвил: «Вы больны», —
И меня заколотило.
Но сердечное светило
Ухмыльнулось со стены.

Здесь не камера — палата,
Здесь не нары, а скамья,
Не подследственный, ребята,
А исследуемый я.
И хотя я весь в недугах —
мне не страшно почему-то.
Подмахну, давай, не глядя
медицинский протокол.
Мне приятен Склифосовский —
основатель института,
Мне знаком товарищ Боткин —
он желтуху изобрел.

В положении моем
Лишь чудак права качает —
Доктор, если осерчает,
Так упрячет в желтый дом.
Все зависит в доме оном
От тебя от самого:
Хочешь — можешь стать Буденным,
Хочешь — лошадью его.

У меня мозги за разум
не заходят, верьте слову.
Задаю вопрос с намеком,
то есть лезу на скандал:
Если б Кащенко, к примеру,
лег лечиться к Пирогову,
Пирогов бы без причины
резать Кащенку не стал.

Доктор мой — большой педант.
Сдержан он и осторожен:
— Да, Вы правы, но возможен
И обратный вариант.

Вот палата на пять коек,
Вот профессор входит в дверь,
Тычет пальцем: «Параноик!» —
И поди его проверь.

Хорошо, что вас, светила,
всех повесили на стенку.
Я за вами, дорогие,
как за каменной стеной.
На Вишневского надеюсь,
уповаю на Бурденку —
Подтвердят, что не душевно,
а духовно я больной.

Род мой крепкий, весь в меня.
Правда, прадед был незрячий,
Крестный мой — белогорячий,
Но ведь крестный — не родня.

Доктор, мы здесь с глазу на глаз,
Отвечай же мне, будь скор —
Или будет мне диагноз,
Или будет приговор?

Доктор мой, и санитары,
и светила — все смутились,
Заоконное светило закатилось за спиной.
И очечки на цепочке
как бы влагой замутились.
У отца желтухи щечки
вдруг покрылись желтизной.

И нависло острие,
В страхе съежилась бумага —
Доктор действовал на благо,
Жалко, благо не мое.

Но не лист — перо стальное
Грудь проткнуло, как стилет.
Мой диагноз — паранойя,
Это значит — пара лет.

Часть III

Вдруг словно канули во мрак
Портреты и врачи.
Жар от меня струился, как
От доменной печи.

Я злую ловкость ощутил,
Пошел, как на таран,
И фельдшер еле защитил
Рентгеновский экран.

И горлом кровь, и не уймешь —
Залью хоть всю Россию.
И крик: «На стол его, под нож!
Наркоз, анестезию!»
Мне горло обложили льдом,
Спешат, рубаху рвут.
Я ухмыляюсь красным ртом,
Как на манеже шут.

Я сам себе кричу: «Трави!» —
И напрягаю грудь —
В твоей запекшейся крови
Увязнет кто-нибудь.

Я б мог, когда б не глаз да глаз,
Всю землю окровавить.
Жаль, что успели медный таз
Мне вовремя подставить.

Уже я свой не слышу крик,
Не узнаю сестру.
Вот сладкий газ в меня проник,
Как водка поутру.

И белый саван лег на зал,
На лица докторов.
Но я им все же доказал,
Что умственно здоров.

Слабею, дергаюсь и вновь
Травлю, но иглы вводят
И льют искусственную кровь —
Та горлом не выходит.

Хирург, пока не взял наркоз,
Ты голову нагни.
Я важных слов не произнес,
Но на губах они.

Врезайте, с Богом, помолясь,
Тем более бойчей,
Что эти строки не про вас,
А про других врачей.

Я лег на сгибе бытия,
На полдороги к бездне,
И вся история моя —
История болезни.

Очнулся я — на теле швы,
А в теле мало сил.
И все врачи со мной на «вы»,
И я с врачами мил.

Нельзя вставать, нельзя ходить.
Молись, что пронесло!
Я здесь баклуш могу набить
Несчетное число.

Мне здесь пролеживать бока
Без всяческих общений.
Моя кишка тонка пока
Для острых ощущений.

Я был здоров, здоров, как бык,
Как целых два быка,
Любому встречному в «час пик»
Я мог намять бока.

Идешь, бывало, и поешь,
Общаешься с людьми...
Вдруг — хвать! — на стол тебя, под нож.
Допелся, черт возьми!

— Не надо нервничать, мой друг, —
Врач стал чуть-чуть любезней, —
Почти у всех людей вокруг
Истории болезней.

Сам первый человек хандрил,
Он только это скрыл.
Да и создатель болен был,
Когда наш мир творил.

Адам же Еве яду дал —
Принес в кармане ей.
А искуситель-змей страдал
Гигантоманией.

— Вы огорчаться не должны, —
Врач стал еще любезней, —
Ведь вся история страны —
История болезни.

Все человечество давно
Хронически больно.
Со дня творения оно
Болеть обречено.

У человечества всего
То колики, то рези.
И вся история его —
История болезни.

Необыкновенным литературным даром наделен и Александр Розенбаум, врач по образованию, поэт по призванию. Какой Розенбаум на самом деле, до конца не знает никто. Его продюсер Белла Купсина вспоминает: «Раз мы шли с ним на вокзал и увидели дикого облика дядьку, поднимавшегося по ступенькам с тяжелой сумкой. Саша взял у него сумку и понес дальше. А на гастролях в Таиланде сам таскал чемоданы с аппаратурой. И это не было позерством: просто захотел, чтобы другим полегче стало».

Самая большая его мечта — быть не артистом, а врачом, как раньше. На гастролях он не раз спасал людей в дорожных авариях, вытаскивал их из разбитых машин, откачивал. Всегда помогает, если кто-то из близких заболевает. И всегда говорит: «Ничего страшного». Кроме безусловного таланта, в нем есть необычайная смелость, мощная мужская энергетика и способность к состраданию. Розенбаум на своих концертах подчеркивает, что профессия врача — это навсегда...

Знаменитый актер Кирилл Лавров, говоря о Розенбауме, характеризовал его не иначе как «настоящий мужик». Это ощущается во многом, но прежде всего в его первой профессии — врача скорой помощи. Только человек с необыкновенным даром может так коротко и емко передать в нескольких строках душевное состояние врача-поэта:

Судьба непростая,
Да брешет молва,
Халат не снимаю —
Я врос в рукава.

Гитара — не скальпель,
Но лечит еще
Микстура из капель,
Добытых со щек...

Полностью ознакомиться с материалами можно, приобретя книгу «Медицина и искусство»
А. Яковцевой, И. Сорокиной, И. Яковцевой, Н. Гольевой