Газета «Новости медицины и фармации» 6 (450) 2013

Есть исторические события, не подверженные забвению. К ним периодически возвращаются, по­новому осмысливают, оценивают в условиях изменяющегося контекста времени. При этом неизбежно ускользают приметы эпохи, без чего трудно понять во всей полноте суть и смысл произошедшего. Поэтому особый интерес привлекают свидетельства очевидцев, их безыскусные заметки.

Об одном из трагических событий — «деле врачей» расскажу сквозь призму семейных воспоминаний.

Мой отец, Ефрем Исаакович Лихтенштейн, профессор­терапевт (в описываемые годы доцент) Киевского медицинского института, сын успешного земского врача, был известным в городе специалистом и весьма уважаемым человеком. Молодой, красивый, образованный, участник Сталинградской битвы, его фамилия значилась в одном из первых приказов о награждении в ненаградном 1941 году. Много лет спустя, точнее, в прошлом году, узнала о его подвиге в годы войны по публикации на сайте «Подвиг народа». В санитарный поезд попала бомба, вызвав пожар. Ефрем Исаакович вместе с писарем Шапиро под бомбежкой вынесли из горящих вагонов 17 раненых, 14 из которых не пострадали. Отец никогда об этом не рассказывал... Это была повседневность. О чем рассказывать?! Кроме врачебной и научной работы, Ефрем Исаакович занимался журналистикой — был членом редколлегии, а позднее заместителем главного редактора республиканского украинского терапевтического журнала «Врачебное дело». В те годы (50­е) активно работал над докторской диссертацией. Возникало ощущение, правде вопреки, что самое страшное позади, что жизнь постепенно налаживается.

Появились лимитные магазины. Некоторые категории служащих, в которые входили и ученые, получили возможность отовариваться в этих магазинах. Их преимущество состояло в более широком выборе продуктов, меньших очередях. Что­то налаживалось. Но… грянула «борьба с космополитами». Вновь повеяло репрессиями. Помню огромные статьи, в которых по прежней схеме разоблачали «врагов народа», с наслаждением раскрывали псевдонимы. Тогда же на страницах «Литературной газеты» разгорелась острая дискуссия между К. Симоновым и М. Шолоховым по поводу правомерности псевдонимов и их раскрытия. Позиции сторон проявились достаточно четко.

Разгром биологической науки, Еврейского антифашистского комитета, гибель Михоэлса…

В Киеве на территории Киево-­Печерской лавры жгли рукописи еврейской биб­лиотеки.

И тем не менее жизнь продолжалась — надеялись на лучшее. Родители успешно работали, худо­бедно обрастали вещами, отцу даже удалось сменить шинель на гражданскую одежду.

Внезапно все рухнуло. 1952 год. Неожиданно полученная повестка из военкомата вылилась в длительный поединок с НКВД. Встречи­допросы проходили в различных помещениях мединститута, в каких­то организациях, казалось бы, не имеющих отношения к НКВД, даже на частных квартирах. Недавно из книги Аллы Перельман­Зускиной «Путешествие Вениамина» узнала, что первые допросы великого актера происходили в здании ГОСЕТа и в уютном, утопающем в зелени особняке. Тот же зловещий стиль.

Вызывали отца телефонным звонком в любое время суток то несколько дней подряд, то с двух­ или трехнедельным перерывом. Обычно за ним заезжала машина. И никто не ведал, вернется ли он. Мы не всегда знали, что отца вызвали. Он иногда не успевал, а порой не разрешали сообщить об очередном допросе. Самый длительный был 7 и 8 ноября 1952 года, когда неарестованному гражданину не давали сесть, лишали папирос и воды, оскорбляли. Нередко во время допросов звучала площадная брань, бросали в лицо «жидовская морда». Поначалу трудно было разобраться, в чем, собственно, дело. Требовали имена знакомых, задавали множество разных вопросов, говорили о странных врачебных ошибках профессора М.М. Губергрица, одного из известнейших ученых, к тому времени покойного. Поражала осведомленность НКВД о самых интимных моментах жизни семьи, отца, о чем он сам нередко не помнил. И, конечно, не раз возвращались к ясному для них стойкому нежеланию отца вступать в партию. Вот это было правдой. Особая, недюжинная дипломатичность понадобилась ему в действующей армии. И все же отцу это удалось, несмотря на довольно высокое положение в качестве начальника эвакуационного отдела ФЭПа. Возникала мысль, что кто­то из близких к семье знакомых являлся невольным, хочется думать, информатором или, что более вероятно, устраивались перекрестные встречи и расспросы. Несмотря на подписку о неразглашении, отец кое­что рассказывал.

Через десятки лет, когда многое стало известно, я изумилась, что разговоры шли и в моем присутствии, а я ведь была школьницей. Это мне до сих пор трудно понять. Но с детства без обсуждения было ясно, что не обо всем услышанном в доме можно и нужно говорить. Это не была конспирация, это была диктуемая обстоятельствами тайная жизнь, воспринимаемая как данность. Допросы между тем продолжались, и по­прежнему их вели так, чтобы не дать возможности понять, о чем идет речь.

Огромной трагедией явилось сообщение ТАСС от 13 января 1953 года «Об аресте врачей­вредителей». В сообщении были названы профессора Вовси, Виноградов, М.Б. Коган и Б.Б. Коган, Егоров, Фельдман, Эттингер, Грин­штейн, Майоров. В основном это были консультанты Лечебного управления Кремля, да и личные врачи Сталина, например В.Н. Виноградов. В списке арестованных был цвет советской медицины, в основном евреи. Только в Москве арестовали 37 человек, из которых 28 — евреи. В различных городах страны органы госбезопасности спешно готовили местные «дела врачей». В нашей многонаселенной (18 человек) коммунальной квартире с веревками для сушки белья в длинном коридоре жила и сотрудница органов, проклинавшая «врачей­убийц» при доброжелательном отношении к нашей семье.

После опубликования сообщения ТАСС началась широкая разнузданная истерия. 18 января в «Правде» вышла статья «Покончить с ротозейством в наших рядах». Заканчивалась публикация ссылками на товарища Сталина: «…как указывал товарищ Сталин еще в 1937 году, мы можем сказать с полной уверенностью, что нам не страшны никакие враги, ни внутренние, ни внешние, нам не страшны их вылазки, ибо мы будем их разбивать в будущем так же, как разбиваем их в настоящем, как разбивали их в прошлом».

В этом же номере вспоминался Павлик Морозов, являвшийся для определенной группы населения одним из мрачных символов эпохи, знаковой фигурой. В те же дни напечатали разгромную рецензию совершенно забытого ныне Михаила Бубеннова на роман «За правое дело» блистательного Василия Гроссмана.

События несколько прояснились 24 января 1953 года, когда в «Правде» опубликовали указ о награждении врача Лидии Федосеевны Тимашук «за помощь, оказанную правительству в деле разоблачения врачей­убийц». С этого момента «весь советский народ» благодарил мужественную патриотку за помощь в раскрытии преступления. А 20 февраля того же 1953 года в газете «Правда» появилась статья Ольги Чечеткиной «Почта Лидии Тимашук». Я касаюсь только нескольких публикаций, дабы напомнить, в какой обстановке приходилось существовать.

Положение врачей­евреев становилось ужасным. Люди, объятые страхом, отказывались приходить на прием, опасаясь потенциальных отравителей.

С этого момента допросы отца участились и приняли более коварный характер. Упорно, жестко, настойчиво требовали свидетельств о «шпионской» деятельности профессора Владимира Харитоновича Василенко. О прекрасных, доверительных отношениях моего отца с учителем В.Х. Василенко в Киеве было известно.

Постепенно «неблагонадежность» Ефрема Исааковича становилась известна. Главный редактор журнала «Врачебное дело» доцент И.П. Алексеенко пригласил отца и с большим огорчением сообщил о полученном указании отстранить его от работы в журнале. Отец сказал Алексеенко, что уверен в невиновности учителя, профессора Василенко, предать которого не может и не хочет, и добавил: «Так же я поступил бы, если бы речь шла о вас». Они простились.

Тем временем лекции и практические занятия шли своим чередом. Не желая выдавать своих тревог, отец ходил в театры, на концерты. Помню, как мы слушали любимую оперу Ефрема Исааковича «Пиковая дама». Несмотря на гнетущую обстановку, он рассказывал о запомнившейся с юности «Зимней канавке», о Пушкине и Чайковском, о занятиях в ленинградском Институте истории искусств, студентом которого был, занимаясь на курсе Юрия Тынянова. До сих пор помню прекрасные декорации и блестящих украинских певцов Кипоренко­Доманского, Платонова, Гайдай.

Наши места были в партере. Внезапно отец наклонился ко мне и шепнул, что следователь сидит недалеко от нас. Я увидела полковника НКВД очень маленького роста, откровенно рассматривавшего нас. После спектакля вернулись домой. Ночью отца вызвали на допрос. Вакханалия продолжалась.

Администрация мединститута совместно с партийным, комсомольским и профсоюзным комитетами должна была внести свою лепту в осуждение «врачей­убийц». Разыгрывался этот спектакль в здании Киевского академического театра оперы и балета имени Т.Г. Шевченко, где несколько ранее мы слушали «Пиковую даму». Особая роль, естественно, отводилась «лицам еврейской национальности». Запуганные, растерянные люди поднимались на сцену и дрожащими голосами произносили то, что от них хотели услышать. Наконец прозвучало: «Слово предоставляется доценту Лихтенштейну». Ефрем Исаакович, сидевший в ложе, встал и сказал своим несколько глуховатым голосом, что выступать не будет, и сел. Растерянные устроители повторили просьбу о выступлении, а он повторил свой ответ. К этому хочу добавить, что блестящие ораторские способности Ефрема Исааковича были широко известны. Вернувшись домой, он пересказал произошедшее с ним в театре, был крайне взволнован в ожидании, как нам всем казалось, неизбежного ареста. Всю ночь мы прислушивались к шуму проезжающих машин. Было очень страшно.

Эпизод в театре пересказан в повести Анатолия Нимченко «Без Бухбиндера» (1995): «…Институтские евреи один за другим выходили на трибуну и срывающимися голосами клеймили происки своих соплеменников. Механизм только один раз дал сбой, когда доцент Лихтенштейн, прекрасный терапевт и блестящий преподаватель, интеллигентнейший человек, отказался выйти на сцену, заявив: «Я слова не просил». Все считали, что он обречен, тем более что его учитель был одним из «профессоров­убийц». Описан этот эпизод и в книге Г.Е. Аронова и А.П. Пелещука «Легенди і бувальщина київської медицини (люди, факти, події, документи)» (Киев, 2001) в очерке под названием «Стойкость». Упо­минания об этом событии спустя полстолетия явились для нас неожиданностью, но показали цепкость человеческой памяти. Вновь пережитое прошлое усиливает гордость за отца, за его смелые поступки, чем, впрочем, он отличался на протяжении жизни.

Его честность и надежность проявились в 30­е годы, когда замышлялось дело против наркома здравоохранения, впоследствии академика Льва Ивановича Медведя. В ту нелегкую пору отец выступил в его защиту как журналист, написав в разгар травли положительный очерк.

Между тем допросы продолжались. Тема Василенко зазвучала четче, более зловеще. Отца постоянно расспрашивали и о других известных профессорах, преимущественно евреях.

Стало известно, что от некоторых киевских специалистов требуют профессионального подтверждения вредительской деятельности «врачей­убийц». Привлеченные к экспертизе ученые отчетливо понимали абсурдность обвинений, но по словам поэта: «Он знал, что вертится Земля, но у него была семья…»

Один из привлеченных к оценке правомерности лечения, член­корреспондент АН СССР Владимир Николаевич Иванов, ученик профессора Ф.Г. Яновского, о котором будет идти речь ниже, полгода симулировал болезнь, находясь дома под врачебным наблюдением. Правда, обстановка не способствовала здоровью, и он действительно плохо себя чувствовал. Но, конечно, не по этой причине не подписал заключение о вредительстве. Он остался верен заветам своего учителя. Известен мне и молодой, талантливый, амбициозный профессор М., друживший с одним из обвиняемых и не справившийся со страхом. В дальнейшем он очень страдал, но сделанного не изменить. Чтобы понять трагичность многих поступков, надо было жить в то время.

Не у всех хватало сил противостоять ­натиску…

Расскажу немного о Владимире Харитоновиче Василенко. Он родился в Киеве в 1897 году. В 1922 году окончил Киевский медицинский институт. Учился у блестящих ученых — академиков А.А. Богомольца, Н.Д. Стражеско, профессора Ф.Г. Яновского. О профессоре Яновском киевлянам известна удивительная история: за его гробом шли ксендз, священник и раввин, толпа остановила движение по пути следования процессии. О нем, его квалификации и порядочности слагали легенды. Семья профессора А.И. Булгакова (отца писателя М.А. Булгакова) дружила с семьей Яновского, а в образе профессора, лечившего раненого Алексея Турбина в «Белой гвардии», угадывается Феофил Гаврилович. Его заветам и следовал упомянутый профессор Иванов.

Широко известны в мировой науке имена Н.Д. Стражеско и А.А. Богомольца. Дети академика Александра Александровича Богомольца, тоже выдающиеся ученые, стали близкими друзьями Василенко. К их чести, следует сказать, они очень поддерживали семью арестованного друга морально и материально.

В.Х. Василенко — крупный ученый, автор монографий, учебников по актуальным проблемам медицины, философ в науке. Мобилизованный в действующую армию, он занимал посты главного терапевта Северо­Кавказского и 1­го Украинского фронтов. Затем заведовал кафедрой и был директором Института гастроэнтерологии, редактором блестящего журнала «Клиническая медицина», вице­президентом АМН СССР.

Н.С. Хрущев в воспоминаниях о «деле врачей» писал: «Арестовали Василенко, крупнейшего терапевта. Я мало знал его лично, но слышал о нем очень хорошую характеристику от академика Стражеско, которого я весьма уважал… Это он, когда заканчивалась Великая Отечественная вой­на, попросил меня отозвать Василенко из армии, чтобы тот пришел работать в клинику, которой заведовал Стражеско. Он прямо говорил: «Василенко мой ученик, и я хотел бы, чтобы он остался после меня, чтобы клиника перешла в надежные руки».

В описываемое время Василенко был послан в Китай к заболевшему Мао Цзэдуну и для оказания помощи в становлении здравоохранения. Его внезапно и без объяснения причин отозвали и в самолете надели наручники.

К чести китайских руководителей добавлю, что они не оставили своим вниманием семью профессора Василенко и в особенности его жену Тамару Осиповну Орбели, дочь или племянницу директора Государственного Эрмитажа. В.Х. Василенко и его жена не раз об этом с благодарностью вспоминали.

Время шло. Внезапно несколько дней прошло без допросов, удивлению не было предела.

И вдруг — сообщение о болезни вождя. Незнакомое мне словосочетание «дыхание Чейна — Стокса». Я спросила, что это значит. Глубоко выдохнув, отец сказал: «Слава Богу, не встанет».

Помню нешуточные споры из­за траур­ной повязки, которую надлежало носить на рукаве. Папа отказывался, мама от страха настаивала. В конце концов отец надел повязку, но, выглянув с балкона, мы увидели, что он снял ее и спокойно положил в карман пальто.

Была слякоть, промозглая сырость. А я, студентка первого курса, топталась на траурном институтском митинге на улице Ленина, 37. Со мной рядом стоял друг и сокурсник, простуженный Толя Парташников, ныне главный редактор «Еврейской энциклопедии» на русском языке, доктор философии. Мы едва скрывали отличающиеся от других чувства по поводу случившегося. Он довольно скоро увел меня, но, тем не менее, я успела заболеть и несколько недель провела дома. Еще одно прикосновение «отца народов».

Блеснула надежда. Недели через две отца впервые вызвали в здание НКВД, в печально знаменитый в Киеве дом по улице Владимирской. Сколько судеб было сломано там, какие крики раздавались из­за плотно закрытых окон! Ефрема Исааковича встретил упомянутый ранее полковник, усадил в глубокое кресло, был непривычно вежлив. Он сообщил отцу, что органы убедились в его честности и не имеют более никаких претензий. За окном бушевала гроза. Отказавшись от предложенной машины, Ефрем Исаакович вышел из овеянного ужасами здания, и, казалось, дождь смывал страх и трагедию прошедших месяцев.

Освободили врачей. Отец немедленно поехал в Москву повидаться с профессором Василенко. Он увидел истощенного человека с выбитыми зубами и сломанными ребрами. Внезапно подойдя к книжной полке, Владимир Харитонович снял маленького бронзового Будду и протянул отцу в подарок, сказав: «Вот кто спас меня». Этот Будда раньше был подарен Василенко Мао Цзэдуном.

Через несколько лет мы собрали совершенно неожиданно небольшую коллекцию Будд. Так вот, пожалуй, только после этого смогли оценить художественную красоту маленького Будды, хранящего свою тайну. В фигуре подлинного Будды запаяна записка, содержащая какое­то пожелание, мысль. Попытаться узнать, вскрыть не считается возможным, это осквернение Бога. Так мы и не знаем, что думает о нас Великий Будда…

Окончилась длинная и страшная сталинская эпоха. В прошлое отошли допросы, ­ослабли тревоги. Отец продолжил работу над докторской диссертацией, научным консультантом стал профессор В.Х. Василенко. Диссертация была защищена в 1960 году. Она посвящена актуальным вопросам кардиологии, в частности осложнениям при инфаркте миокарда, сердечным плевритам.

Несмотря на большую преподавательскую, научную и лечебную нагрузку, отец вернулся к написанию начатых еще до вой­ны очерков, посвященных медицинским темам в литературе. В них он искал ответа на волновавшие вопросы медицинской этики, отдавал дань любимой литературной работе.

Этими исследованиями он опередил время. К сожалению, только в 70–80­е годы прошлого века вновь задумались о введении преподавания литературы в медицинских институтах. Тогда же (1982) возникли и первые литературно­медицинские журналы.

По ходу работы отец поддерживал тесные отношения со многими деятелями искусства. В семейном архиве бережно хранятся письма М.П. Чеховой, О.Л. Книппер­Чеховой, А. Гольденвейзера, И. Зильберштейна, К.И. Чуковского. Особо нежные отношения сло­жились с Корнеем Ивановичем Чуковским. Узнав из письма о болезни Корнея Ивановича, Ефрем Исаакович писал ему 03.06.1968 года: «Я очень огорчен тем, что Вы недомогаете, а я от Вас настолько далеко, что не могу протянуть Вам руку помощи. Знаете, есть врачи, живущие только разумом или только сердцем. И те, и другие беспомощны, мне кажется. У вас в Москве трудится мой давнишний и самый близкий друг В.Х. Василенко. В нем удивительно гармонично сочетаются разум и сердце. Можете к нему обратиться за советом, если в этом есть необходимость… Если будете звонить им, поклонитесь от меня, пожалуйста». Чуковский воспользовался советом: «Владимир Харитонович был у меня дважды. Произвел чарующее впечатление, и я от души благодарю Вас за это драгоценное знакомство. Вы правы: мудрый диагност сочетается в нем с благородным Человеком» (15.07.1968).

Печатание очерков давалось нелегко, несмотря на сочувственные отзывы писателей, историков медицины, искусствоведов.

Привожу мнение К.И. Чуковского: «Написана она отлично — вполне литературно и даже художественно («История болезни и смерть И.С. Тургенева». — И.Л.). Никогда я не испытывал такой нежной жалости к Тургеневу, такого восхищения его мужеством — какие вызвала у меня Ваша статья» (К.И. Чуковский, 1968 год, архив Е.И.). В письме от 23.04.68 г. Чуковский, касаясь статьи о болезни Тургенева, писал: «Ваше открытие очень заинтересовало меня. Считалось, что у Тургенева были в зрелом возрасте две болезни: подагра и воспаление мочевого пузыря». И далее: «Заинтересуются ли Вашей темой «присяжные литературоведы», не знаю». К сожалению, «присяжные литературоведы» не заинтересовались.

Сохранилось письмо профессора И.А. Кас­сирского (1967), знаменитого врача, историка медицины: «Дорогой и многоуважаемый Ефрем Исаакович!.. Еще и еще раз хочу сказать, что «Болезнь Тургенева» сделана отлично! Вторую Вашу статью не пропустили («Медицинские темы в творчестве Флобера». — И.Л.). Много у нас перестраховщиков и завистников. Когда­то Чаплин сказал: «Звезды среди звезд дают мало света и еще меньше тепла». Перефразирую: «Звезды среди совсем темных завистников и недоброжелателей вынуждаются к затуханию, их блеска никто не видит…»

Издание книги отца очень затянулось. «Пособие по медицинской деонтологии» было издано посмертно, в 1974 году, с блестящим предисловием В.Х. Василенко, и разошлось мгновенно. Через несколько лет (1978) вышло из печати второе, дополненное издание под названием, предложенным при подготовке рукописи отцом, «Помнить о больном». Послесловие написал в прошлом студент, а ныне профессор, писатель, дипломат Юрий Николаевич Щербак: «Странное дело — мы не знали лектора, но почему­то внезапно оборвались все разговоры и привычный студенческий шум, и в аудитории воцарилась мертвая тишина. Тихим голосом начал он свою лекцию, и как завороженные вслушивались мы в его слова, открывшие для нас целый мир человеческих страданий, надежд и чувств. До сих пор храню я конспекты лекций Ефрема Исааковича. Никогда не забуду обходы в клинике, обстоятельные разборы больных: в памяти останутся изящные (именно изящ­ные) движения рук Ефрема Исааковича при перкуссии и пальпации больных, его доброжелательное и внимательное отношение к пациентам — лишь иногда в его улыбке виделась горечь бессилия. …Ефрем Исаакович непрестанно учил нас одной большой и нелегкой науке — видеть в больном не учебно­наглядное пособие по терапии, а живого, страдающего человека во всей его сложности и неповторимости…»

И эта книга стала библиографической редкостью. В книгу вошли исследования отца о болезни И.С. Тургенева, М.М. Коцюбинского, Моцарта и очерки — медицинские темы в творчестве Л.Н. Толстого, И.С. Тургенева, Г. Флобера. В Израиле удалось опубликовать «Отшумевшую жизнь» — о болезни Сергея Есенина, выполненную преимущественно на анализе творчества поэта.

В письме ко мне от 18 февраля 1987 г. В.Х. Василенко писал: «Для меня Ефрем Исаакович всегда представлялся как редкое сочетание нежного поэта и трезвого врача».

Оглядываясь в уже далекое прошлое (отец ушел из жизни в 1973 году) и думая об отце, я пытаюсь разобраться, каким он был, чем запомнился. Воспоминания наползают одно на другое. Мне кажется, что характер отца, особенности его личности понял и отразил в своем прижизненном портрете наш большой друг, ныне живущий в Америке, известный художник Михаил Туровский.

Отец был красив особой одухотворенной красотой. Я помню его мягким, внешне спокойным, не выплескивающим свои беды наружу. На групповых фотографиях он почти всегда оказывался сбоку или во втором ряду, не стремясь, как многие, занять «место под солнцем». Эту черту отца очень точно выразил в книге воспоминаний «Не уставайте слушать стариков» давний знакомый, профессор Киевского мединститута Ю.В. Шанин: «Однажды, прочтя на 16­й странице «Литературной газеты» мою фразу: «Ему наступали на ноги даже там, где еще не ступала нога человека», он (Е.И.) позвонил мне и сказал: «Юрий Вадимович! Милый Юрочка! Это же вы про меня написали». Перечитывая эти строки, я слышу голос отца, его интонацию, до боли, почти зрительно ощущаю его присутствие.

Он был гордым человеком, остро реагирующим на недоброе слово, необдуманные поступки. Его доброта не предусматривала вседозволенности. Не могу сказать, что он был очень общительным, но в любом обществе его одухотворенность, интеллект, аристократичность привлекали внимание.