Газета «Новости медицины и фармации» №1 (713), 2020
Вернуться к номеру
Десять лет переписки
Разделы: Справочник специалиста
Версия для печати
С Ионом Лазаревичем Дегеном меня познакомил профессор кафедры латинского языка мединститута Ю.В. Шанин. Чем дальше, тем чётче понимаю, что Юрий Вадимович поделился самым дорогим. Незадолго до этого Шанин побывал в Израиле, вернулся полный впечатлений, взахлёб рассказывал о своём давнем киевском приятеле Дегене, который был его экскурсоводом по «исторической родине», лихо водил машину, не забывая проверить, лежит ли в бардачке пистолет. Киевского гостя Деген затащил даже в бассейн, где поразил стойкой на руках — опёрся на поручни у спуска в воду. И это всё проделал человек, на теле которого не осталось живого места — шрамы, подобно бабушкиной штопке, перечертили тело пенсионера, давно отметившего семидесятилетие.
Ион Лазаревич подарил нам с женой свою книжку «Голограммы», вышедшую в Израиле. Подумалось, тексты такого уровня и накала хорошо бы сделать достоянием украинских читателей. Ион Лазаревич долго не соглашался, дескать, не ему пнуться в калашный ряд писателей. Однако прислал один, потом второй из только-только написанных рассказов. Крепло желание поделиться богатством с людьми, неравнодушными к слову. Такие издания вскоре нашлись, начиная с чудом сохранившегося в новых условиях журнала «Радуга». Появились и газеты, в их числе — близкая автору в силу медицинской направленности. Действительно, о ком ещё писать знаменитому ортопеду, доктору медицинских наук, как не о врачах и пациентах?
Завязалась деловая переписка, длилась более десяти лет. Человеку исполнилось восемьдесят лет, девяносто. А он продолжал фонтанировать прозой и стихами. Прикоснёшься — вроде эликсира жизни глотнул. Казалось, уж этот источник навсегда. Хотя бы до 120 лет — граничного библейского предела человеческих возможностей. Но раны и осколки, застрявшие в конечностях, туловище и голове, напомнили о себе на излёте девяносто второго года жизни, в апреле 2017-го…
Всё думалось: придёт время, приведу в порядок письма Иона Лазаревича, потому что нельзя, нечестно не поделиться таким сокровищем с ближними. Но на дворе совсем другой век. Это прежде считалось, что рукописи, в том числе письма, не горят. В эпоху Интернета такое определение устарело. Время от времени программы улучшаются, стирая ненужные, на взгляд автомата, тексты. Оно, конечно, нетрудно воспользоваться возможностями диска D, запрятать туда всё, что душе необходимо. Но, пока светит солнце, кто думает о дожде и граде? И ещё. Переписка наша чаще всего касалась той или иной рукописи Дегена. А дополнительную информацию, содержащуюся в посланиях, я по глупости считал гарниром к дежурному блюду.
Словом, когда раскрыл папки с письмами И. Дегена, убедился, как это горько, когда архивы сжирает бесстрастная электроника. Правда, память сохранила некоторые фрагменты из текстов Иона Лазаревича. Но эту информацию ни проверить, ни оживить — за отсутствием оригинала.
Как-то в ответ на описание белорусских просторов, где довелось побывать, и на жалобу, что в жару там негде окунуться, бывший танкист написал: «Кажется, к западу от Минска действительно нет речек. По крайней мере в 44-м мой танк их не замечал».
Вдруг адресат отреагировал на упоминание эпизода из «Трое в лодке, не считая собаки». Дескать, дружил с Сёмой Лунгиным, автором сценария этого кинофильма. Ему же принадлежат сценарии «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён», «Розыгрыш», «Внимание, черепаха!» и других не менее популярных лент. Не пожалел Деген добрых слов в адрес супруги московского киносценариста, кстати сказать, переводчицы на русский язык «Маленького принца» Сент-Экзюпери. А их сына, дошкольника Пашу, гладил по голове, держал на коленях. Паша вырос, стал кинорежиссёром Павлом Лунгиным, самым культовым нынче в России. По той же стезе пошёл внук Семёна Лунгина, сын Павла. Тоже не без успеха.
Не раз Ион Лазаревич высказывался о внутриполитической жизни Израиля. На вопрос, как бы он себя повёл, если бы его выбрали в парламент страны, в Кнессет, ответил без обиняков: «Мне бы крайнее место в самом правом ряду показалось бы недостаточным, я бы перенёс кресло депутата ещё метров на двадцать вправо, за стену высшего законодательного органа».
Много чего врезалось в память из не перенесённой на бумагу переписки. Но память не документ, а свидетельство собеседника, окрашенное личным восприятием. Буду благодарить провидение за то, что осталось на бумаге.
Штрихи из писем, на мой взгляд, дополняют автопортрет Иона Лазаревича Дегена. Представят интерес не только для почитателей его таланта.
Яков МАХЛИН, журналист
Штрихи к автопортрету Иона Дегена (эпистолярное наследство)
10.12.06. За 29 лет я успел отвыкнуть от отчества. Мне даже как-то неудобно обращаться к кому-нибудь по отчеству.
13.12.06 (15.30). Никогда не испытывал даже намерения попробовать себя в драматургии… У Алексея Константиновича Толстого люблю всё, включая Козьму Пруткова, — его участие в нём. Недавно обнаружил, что помню наизусть «Историю государства Российского…» и «Сон Попова».
13.12.06 (17.00). Повесть о войне. Она была в рукописи, в одном экземпляре. При выезде в Израиль я оставил её у кого-то из друзей. У кого — не помню. Все заверили меня, что не у них. Пропала рукопись. По уверению читавших — лучшее из всего, что я написал. А ещё пропала рукопись большой научно-фантастической книги, в основном посвящённой генетике и протезированию. (Забавная связь? Но протезирование было особым. Даже протез глаза полностью восстанавливал зрение.) Повесть я дал прочесть Всеволоду Дмытруку, редактору журнала «Знання та праця». Просто как приятелю, не для публикации. В конце пятидесятых и речи быть не могло о публикации такой книги. Прошло две недели. Всеволод огорчённо сообщил мне, что он потерял рукопись…
Но самая большая потеря — «Поэма о чистых руках». Лет тридцать я разгонялся взяться за неё. В 1994-м поставил точку. Прочли поэму человек десять. И вдруг в компьютере сломался твёрдый диск. На дискету, начинающий поц, я поэму не перенёс. А на бумаге её не было. Хоть убей, не помню ни строки. А может быть, не хочу помнить, понимая, что восстановить не смогу.
Ко всем этим потерям, кроме последней, отношусь спокойно. Значит, так и должно было случиться…
Мои награды — орден Красного Знамени, Отечественной войны I степени, два Отечественной войны II степени, медаль «За отвагу», Крест Грюнвальда, медали «За оборону»у и всякая прочая лапша. Фотографию пришпилю. Я всегда улыбаюсь, когда вижу молодые фотографии стариков. Не лучше ли современную?
Вспомнил, у меня есть ещё один польский орден — «Reconcilationis». А среди медалей, если кому-нибудь интересно, — «За оборону Киева».
…В тысячный раз повторяю: я не литератор! Литературное творчество — просто хобби, своеобразный наркотик, помогающий врачу спасаться от окружающего горя и боли.
14.12.06. И мысли не было, что меня могут опубликовать в Киеве. Даже после неожиданного появления в «Радуге» главы о Некрасове. Вообще любопытные вещи происходят. Три дня назад получил письмо от Лазарева, главного редактора «Вопросов литературы», с ксероксом его статьи в № 5 журнала за этот год. Оказывается, Лазареву пришлось вмешаться в инспирированную кем-то дискуссию по поводу авторства моего стихотворения. Свояк, живущий в США, немедленно отреагировал, написал, что в Америке заподозрили бы самого автора, пожелавшего таким образом создать себе рекламу. Забавно.
(Здесь и далее — речь о заглавном стихотворении военного цикла Иона Дегена.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит.
Стихи эти полвека передавались из уст в уста. А я с ними познакомился всё-таки в печатном виде. Их опубликовала в доперестроечные и в перестроечные годы либеральная по советским понятиям газета «Известия». С разницей примерно в десять лет дважды напечатали. Правда, без имени автора. И в том, и в другом случае восьмистишие предваряло в качестве эпиграфа воспоминания фронтовиков. Строки, за исключением незначительных расхождений, одни и те же. Один из мемуаристов утверждал, что поэт был пехотинцем, второй — артиллеристом. И оба были уверены, что в 44-м поэт погиб. — Я. М.)
…Могу добавить о себе. Я родился, рос, а вот соской меня не кормили. Зато в восьмилетнем возрасте чудом пережил голодомор, который, могу засвидетельствовать, морил не только украинцев.
20.12.06. Мой самый любимый поэт — Лермонтов. Редчайшее явление. Чехов был врачом так себе. Не на уровне лучших земских врачей той поры. Со студенческой скамьи он в основном писатель. И т.д.
Для меня же врачевание, кроме призвания, стало желанием отплатить за чудо спасения, возрождения к жизни, что, по мнению очень видных медиков, было действительно чудом. Кроме того, откуда мне было знать, что я обладаю хоть какими-нибудь литературными задатками? Не научившись писать гусиным пером в юности, уже не могу догнать в старости. Как говорят, трудно научить старого пса новым фокусам.
О моих наградах. Самые забавные, если можно так выразиться, истории связаны с первой медалью «За отвагу», а ещё больше — с польским орденом «Крест Грюнвальда». Крест, если не ошибаюсь в датах, догнал меня спустя 55 лет. А за то, что меня наградили поляки крестом, меня вполне могли шлёпнуть, будь в нашем батальоне СМЕРШ более бдительным. Но всё это плюсквамперфектум.
(К польским наградам Ион Лазаревич не раз возвращался в письмах. Вильнюс к июлю 44-го оказался в тылу наших наступающих войск. Укреплённый город взять сходу не удалось, завершить начатое предстояло обескровленным частям.
В тылу немцев подняли восстание польские отряды, подчинявшиеся эмигрантскому правительству в Лондоне. Их поддержали партизаны из еврейского гетто. Долго продержаться против пушек и танков и те и другие не могли. Грозила та же участь, что выпала в январе 45-го на долю участников Варшавского восстания.
Поредевший батальон советской пехоты и взвод танков с минимумом горючего и боезапаса были способны оказать восставшим разве только моральную помощь. Взводом из трёх танков командовал девятнадцатилетний младший лейтенант Деген. Однако случилось невероятное. Горстке наступающих и восставшим удалось защитить город от разрушения.
С боями в Вильнюсе связана ещё одна зарубка в памяти Дегена. На исходе пятого дня у танка собрались уцелевшие польские повстанцы с красно-белыми повязками на руках и партизаны из гетто с красными повязками. Привожу строки из рассказа Дегена «Вильнюс»: «Мои ребята достали бачок, мы с партизанами выпили за встречу, за победу». По всей видимости, приложились основательно. К тому пять суток почти ничего не ели. Где-то на околице города, у кладбища, общевойсковой капитан остановил машину Дегена:
«— Гвардии младший лейтенант, это вы командир экипажа?
— Я.
— С вами хочет побеседовать товарищ Эренбург.
…Илья Эренбург! Как мне хотелось поговорить с ним! Пламенные статьи Эренбурга и «Василий Тёркин» Твардовского воевали рядом со мной… Вот бы поговорить с Эренбургом! Почитать ему свои стихи! Но я же, свинья, надрался. От меня разит водкой за километр. И гимнастёрка моя заправлена в брюки. И парабеллум торчит на пузе. Не стану же объяснять Эренбургу, что в танке нельзя иначе…»
В заключение ещё цитата из рассказа «Вильнюс»: «Много лет укорял себя за малодушие. Иногда представлял себе, как встреча с Эренбургом могла повлиять на мою судьбу…»
Всё так. Но жизнь не подчиняется предположениям, заключённым в словах «якобы» да «кабы». Пишется жизнь сразу набело, без черновиков и реальной возможности подкорректировать текст. — Я. М.)
29.12.06. В армии употребимо правило: «Всякого дурака — рангом выше!». Исходя из этого правила, при самом суперневероятном стечении самых благоприятных обстоятельств я мог бы дослужиться до генерал-полковника. Следовательно, даже к такому дураку, как я, следовало бы обращаться: «Товарищ генерал армии…». А не «Маршал», да ещё с большой буквы.
02.01.07. Генерал армии Говоров, сын маршала Говорова, был председателем Союза ветеранов Отечественной войны. Этот Союз поддерживал дружеские отношения с нашим Союзом воинов и партизан, инвалидов войны с нацизмом. Говоров несколько раз приезжал в Израиль, мы с ним общались.
Позавчера вечером (для нас с Люсей это самый большой праздник: 31.12.1953 г. в 16 часов в ЗАГСе на киевской ул. Ленина мы расписались), конечно же, отмечали годовщину, ели лично мной засоленную сёмгу и копчёную скумбрию, запивали водкой «Абсолют».
09.02.07. Позавчера мне вручили знак ордена «Виртути Милитари». Чудаки поляки. Говорят, что оценили не столько то, что я сделал для них в бою, сколько смертельный риск попасть за это в лапы СМЕРШа. А ещё (будете смеяться) самодеятельный композитор (такой же, как я поэт) увидел у нашего общего приятеля мои стихи, проникся и написал на них десять песен. Исполняет он их здорово. Три у меня в компьютере.
16.02.07. О том, что на авторство моего стихотворения претендует какой-то харьковский поэт, я впервые узнал из письма Ритика Заславского. Но харьковчанин добавил к двум строфам две свои, которые не очень стыковались с моими. Я подумал, что претендент просто цитирует понравившиеся ему строки. Как, скажем, Коржавин («Коня на скаку остановит…»). Мышиная возня продолжалась, но мне она была неинтересна.
Семён Липкин рассказал мне, как Тарасенко прочёл ему мои восемь строк (те самые, «Мой товарищ, в смертельной агонии…» — Я. М.) вечером того дня, когда меня растирали в порошок в Доме литераторов (не помню, как тогда назывался ЦДЛ). При встрече с Василием Гроссманом Тарасенко прочёл ему эти стихи. (Гроссман процитировал их в романе «Жизнь и судьба». — Я. М.). Канал распространения из уст в уста и тогда было трудно пресечь.
А я не имел никакого представления о судьбе своих стихов. Не до этого было голодному студенту-медику. В 1954-м я прочёл свои стихотворения Мыколе Руденко, наиболее «кошерное» — «Осколками рассечены осины…» — он перевёл на украинский язык. Собирался перевести и восьмистишие, но понимал, что не стоит тратить силы на мартышкин труд.
Был и такой случай. Видный русскоязычный киевский поэт, которому меня представил Богдан Рыльский, предложил опубликовать мои фронтовые стихи под… его именем. Обещал поделиться со мной гонораром до копеечки. А я не врезал ему по морде. Каюсь.
Вот и вся история. «Огонёк» с моими стихами, представленными Евтушенко, подарил мне мой друг и сокурсник Моня Тверской (В войну — капитан, командир роты сапёров. — Я. М.) — один из пяти человек, слышавших от меня мои фронтовые стихи 1945–1946 годов. И ехидно приписал: «Нашему, как выяснилось, гениальному другу».
Поверьте, никаким литератором себя не считаю. Мне неинтересно. Безразличны высказывания иных критиков и недоброжелателей, и сейчас обвиняющих меня в воспевании мародёрства и в других пакостях. А вот когда касается врачебных дел… Признаюсь, слегка скребанула душу ссылка в монографии моего друга, блестящего врача и учёного, профессора А.В. Каплана (это он оперировал меня в полевом госпитале после моего последнего ранения на той войне), в которой автор был вынужден приписать мой метод лечения профессору Минбрейту, тоже моему другу. Моя фамилия к тому времени в СССР стала непроизносимой…
А вы говорите! Поэтому не берите дурного в голову, а тяжёлого в руки.
17.02.07. Говоря о цитировании чужих текстов, привёл пример Коржавина. А сегодня вспомнил, что и у меня есть нечто подобное:
Любовь не выставлял на обозрение.
Был ограничен правилом простым:
Лишь гению дано в стихотворении
Коснуться Бога образом святым.
После него фиаско неизбежно,
Не скажешь лучше сказанного им:
«Я вас любил так искренне, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим».
30.03.07. Открыл «Сервис», затем — «Параметры». Но там у меня нет шрифтов. К счастью, начались школьные каникулы. К нам приедет пятнадцатилетний внук, знающий компьютер, как я — анатомию. Но существует одна загвоздка: компьютер у меня с кириллицей, а он не знает русского.
09.04.07. Позавчера родились стихи, пять строф. Одна из них, кажется, удалась:
А ведь за то, чтоб наци не плодились,
Цена неслыханна, оплата непроста.
Ровесники мои, мы расплатились.
В живых остались только три из ста…
12.04.07. Неужели вы предполагаете, что мне не известно, кто я есть, не известно, что из меня поэт, как из дерьма пуля? Ну, появляются изредка какие-нибудь стишки. Среди них может случайно оказаться кое-что удобоваримое. Повторяю: случайно! Я не имею ни малейшего понятия о стихосложении. Инна Лиснянская подарила мне свою книгу «Шкатулка». Меня поразило, как она разобрала «Поэму без героя» Ахматовой. А Борис Кушнер? Мы с ним сдружились в виртуальном пространстве. Профессор математики, но какие знания литературы и музыки! Какие знания теории стихосложения! Да, в 16–19-летнем возрасте из меня в состоянии стресса выплёскивались эмоции, а сегодня мне без полутора месяцев 82 года. Я что, Гёте? Тютчев? Что же касается прозы, то какая это проза? Просто, как бы сидя в компании, рассказываю байки. При этом очень редко выдумываю что-нибудь. Просто вспоминаю.
20.04.07. В предисловие к моим стихам, опубликованным в журнале «Радуга», вкрались две ошибки. «Не старший лейтенант, а лейтенант». Впрочем, если на всякого дурака — рангом выше, то сойдёт. А вот слова, что «Деген мечтал после войны посвятить себя поэзии», — действительно ошибка. Уже в госпитале, после последнего ранения, я мечтал стать врачом. Подтверждаю!
(Как правило, Ион Лазаревич в письмах отвечал на вопросы, касающиеся тех или иных деталей рассказов, опубликованных в Киеве за десятилетие с 2006 по 2016 год. Часть из них плюс стихи вошли в сборник, изданный «Радугой» в 2010 году. Наверное, надо бы насытить данную публикацию цитатами из рассказов-воспоминаний Дегена. Но заинтересованному читателю проще и познавательней заглянуть в комплекты журнала «Радуга» за указанные годы и в подшивки газеты «Новости медицины и фармации» за этот же период. — Я. М.)
23.04.07 (23.50). Только что мы закусили и выпили в честь 59-й годовщины со дня основания нашего маленького фантастического государства. Гости ушли. Люся с младшей внучкой, получившей в армии увольнение, и с внуком пошли в парк напротив нашего дома. Друзы там соорудили котлы с закусками. Вся улица в самодельных лотках. Через каждые 50–100 метров установлены туалеты для обожравшихся. Оркестры, ансамбли. В 22.15 начался красивейший фейерверк. Мы распахнули трёхметровое окно салона, сгрудились и, как дикари, радовались огням, чуть ли не влетающим в окно. А до этого по телевидению — красивейшая церемония в Иерусалиме после торжественного зажигания 12 огней. Сейчас — отличный концерт. Но я не выполнил дневной нормы, пошёл к компьютеру.
13.05.07. Из Москвы прислали журнал «Отечественные записки». Видно, старое название обязывает. А в нём — мой рассказ «Командир взвода разведки».
Я заливаюсь краской от обращения ко мне: «Маршал поэтических строк!». Ну, может быть, я чуть выше графоманов. Скажем, графоман-ефрейтор. А ефрейтору, как известно, маршальский жезл не вручают. В подтверждение прикалываю восьмистишие, которое написалось неделю тому назад.
Два разных чипа в душу мне заложены:
Чип состраданья и жестокости чип лишний.
Жизнь пистолет дала на пояс кожаный,
А добрый скальпель мне вручил Всевышний.
Ну а стихи — души произведение.
Но точная стихов характеристика:
Поэзию в них глушит, к сожалению,
Навязанная жизнью публицистика.
15.06.07. Борис Кушнер, отличный лирик, попросил прислать ему моё давнее стихотворение (1967 г.), перекликающееся с его стихами, написанными сейчас. Полез искать и наткнулся на одну страницу (к сожалению, только одну) письма Юры Шанина. И так больно мне стало… Сверхположительный отзыв о моих стихах я, конечно, воспринял как следствие очень доброго отношения ко мне, а не к моему творчеству. Пишу об этом потому, что в который раз удивляюсь случайным совпадениям. И это я, не верящий в случайности.
27.06.07. Что же касается званий и прочих атрибутов, я давно согласен с определением подполковника Васильева, друга моего друга, спортивного журналиста Бори Гопника, отреагировавшего на бесконечный припев тогдашнего шлягера: «А у нас генерал! А у нас — генерал…» коротко и ясно: «и оба жопы…».
07.08.07. Санитарный самолёт ПО-2… Если бы видели это чудо техники! Пилот, спиной к нему — врач. А перед врачом во весь фюзеляж самолёта — носилки для одного пациента, подступиться к которому нет никакой возможности…
08.08.07. В киевский мединститут я поступил честно — с аттестатом зрелости на руках. Два моих соученика по довоенной школе (один из них стал выдающимся профессором математики, второй — окончил московский Микояновский институт) попросили меня в справках исправить цифру в словосочетании «закончил 9 классов» — на «10 классов». Я их уламывал пойти честно сдавать экстерном экзамены. Безуспешно. И вот, почти перед защитой дипломов, моё художество было всё-таки обнаружено. Их обоих, лучших студентов Киевского университета и Микояновского института, попёрли с барабанным боем за аттестатом зрелости.
Я рискнул пойти честной дорогой. Прикинул. Сочинение на вольную тему напишу левой ногой. Потому зубрил органическую химию, о которой не имел представления. Но экзамены начались с сочинения. Вольную тему не предложили. Пришлось выбирать между «Лучом света», «Образами женщин» и «Пафосом социализма у Маяковского». Остановился на Маяковском, чтобы одним выстрелом убить двух зайцев. Во-первых, «лучший и талантливейший» входил в курс десятого класса. Во-вторых, между цитатами достаточно вставить несколько слов.
На устном экзамене рыжая еврейка, невзлюбившая меня с первого взгляда и затаившая зуб ещё с письменного экзамена, гоняла в хвост и в гриву. Четыре часа, пока писали сочинение, она не спускала с меня глаз. Я всё-таки умудрился скатать. Она пожелала проверить, действительно ли помню Маяковского наизусть. Спросила, а что ещё помню? Ответил, что держу в голове всё, что положено десятикласснику.
— Что могли бы прочесть из «Евгения Онегина»?
— Половину! — выпалил я, начиная злиться.
— Какую?
— Любую!
Тут вмешался седовласый украинец из гороно:
— Девятую главу тоже знаете?
— Знаю.
— Когда Онегин отправился в путешествие по России?
— Июня, третьего числа.
Рыжая зашла с другой стороны:
— А как вам «Девушка и смерть»?
Строки из произведения Горького, о котором товарищ Сталин сказал, что оно «посильнее, чем «Фауст» Гёте», стали отскакивать от моих зубов. А сам прошу Всевышнего, чтобы она не перешла к вопросам грамматики — в ней ни в зуб ногой. Не спросила. Поставила мне две оценки «отлично» и отпустила с миром.
На письменном по геометрии я решил все четыре варианта задачи по стереометрии и пустил решения по рядам. Взамен получил решение тригонометрической задачи. По химии получил «четвёрку», а физика и немецкий — для меня вообще семечки. С таким почти отличным аттестатом, равнозначным появившейся позднее серебряной медали, поступил в Киевский мединститут. Проучился в нём всего-то два дня. Расстояния между кафедрами этого высшего учебного заведения, да ещё с учётом состояния тогдашнего городского транспорта, были не для костыльника с неокрепшими после семи ранений руками. Так я оказался в Черновицком мединституте, почти все аудитории которого располагались в одном корпусе.
И последнее — ну какой же я литератор? Сажусь за стол без всякого плана в голове. Когда что-то во мне начинает звучать, я записываю. Сам процесс отнюдь не увлекает. Более ста страниц рассказов о «Наследниках Асклепия» написал за считанные часы и дни. Из них — двенадцать в Швейцарии, где мы, разумеется, не сидели сиднем в гостиницах, а путешествовали. Ещё две недели — в Карловых Варах. Небольшой отдых по приезде домой, и ещё неделя с внуками в Эйлате. Получилось, как бы между делом. А просто сесть, задуматься и написать — я не умею.
Окончание в следующем номере